сиквел к фанфику «Когда погашены огни». Фик занял первое место на конкурсе «Fall in Love with Draco and Hermione!» (Draco/Hermione Fic Exchange, Live Journal).
Дисклеймер
все принадлежит Роулинг
Размер
макси
Разрешение на перевод
Публикуется с разрешения автора.
Статус
закончен
Примечание переводчика
Огромное спасибо Андрею Борейко за любезное разрешение воспользоваться его переводом “My November Guest” Роберта Фроста.
Моя печаль, теперь мы с ней одни, Считает: эти дни тоскливые дождей Так хороши, как только могут дни…
Роберт Фрост «Моя ноябрьская гостья» (пер. А. Борейко)
Мать всегда помогает Гермионе укладывать вещи.
Это восходит к тому времени, когда взволнованная десятилетка никак не могла решить, какую одежду взять в новую, такую пугающую школу, или в какой обуви ей будет удобнее всего. Выбирать учебники было просто невыносимо, отчего она то и дело ударялась в испуганные слезы. В конце концов, мать ей «помогла»: сложила свитера своими ловкими костлявыми руками, уложила мантии на дно сундука, рассовала жвачку без сахара в боковые карманы. А самое главное — она все время говорила: болтала о разных пустяках ровным бодрым голосом, тем самым, каким успокаивала пациентов, которые боялись бормашины. Гермиона гордится своей памятью, но не может вспомнить, что именно говорила мать. Только то, что слова утешали, умиротворяли и были полны тихой гордости. И от маминого голоса лучше, чем от любого лекарства, утихла тугая боль в животе.
На следующий год Гермиона не смогла отыскать свои любимые джинсы и запаниковала. Они были совсем изношены, и, наверное, кто-то из родителей их выбросил. И тут она увидела их у матери в руках — неумело залатанные, и мама вновь помогла ей уложить вещи. На этот раз они вели разговор вместе и поняли, что им это нравится.
Гермионе на днях исполняется семнадцать, и она уже больше не беспокоится о том, что взять с собой в Хогвартс. Но сборы уже стали традицией, и в этот год ритуал наполнен значением как никогда. И мать, и дочь сознают, хотя и не произносят вслух, что такое происходит в последний раз. По комнате туда-сюда бродит Косолапсус, так и норовя прилечь немного вздремнуть в самых неподходящих местах. Обе женщины то и дело гладят его.
Возможно, виновата острота момента; возможно, наваливается тоска тех воспоминаний. А, может, еще что. Так или иначе, Гермиона ведать не ведает, что у нее вырвутся эти слова, вплоть до тех пор, пока их не произносит:
— Мама… а как ты узнала, что влюбилась в папу?
Руки матери, скрытые складками гермиониного красно-золотого шарфа, замирают.
— Просто поняла, — буднично отвечает она. — Я была знакома с твоим отцом несколько месяцев, он мне очень нравился, и однажды… — она застенчиво смеется. — Это так глупо и банально.
— Расскажи, — настаивает Гермиона.
— Ну, звучит глупо, но это на самом деле произошло. Во мне родилось сильное теплое чувство, и я поняла, что люблю его. В тот миг это стало почти потрясением. А потом я решила, что сделаю все, что угодно, лишь бы быть с ним.
— А он чувствовал то же самое? — завороженно спрашивает Гермиона, пытаясь представить себе мать — старательного новичка в клинике, и отца — жизнерадостного стажера. Для ее воображения это уж слишком. Родители не должны быть любовниками.
Мать улыбается легкой таинственной улыбкой. Гермиона видела такую в зеркале, но на лице матери — никогда, и это ее пугает.
— О, нет, — беспечно отвечает мать. — Он не думал так обо мне еще очень долго. По правде говоря, он был с другой девушкой. Одной из медсестер, — снова улыбка. — Но я добралась до него очень скоро, — она смущенно посмеивается. — Наверно, мне не стоит тебе говорить, но несколько недель я была «другой женщиной».
— Нет! — пораженно ахает Гермиона. Мама… такая высокая и нескладная… — соблазнительница? Это абсолютно невозможно.
— О, да… Так страшно было стать лишь мимолетным увлечением. Каждую секунду я боялась, что он вернется к ней. Мы таились, терзались, вели долгие мучительные разговоры о том, что нам делать. Все это разрывало сердце, нервы не выдерживали, но в то же время это весьма возбуждало.
Мать поглядывает на Гермиону.
— Не то, чтобы я советовала тебе попробовать… — на мгновение улыбка тайной любовницы пропадает, и мать снова становится сама собой.
— Конечно, нет, — сердито отзывается Гермиона. — Но что было дальше?
— Ну… видимо, это сработало, — мама улыбается. — В конце концов, мы поженились, и через пять лет… — она кивает в сторону Гермионы, — у нас уже была прекрасная малютка. Бывшая подружка твоего папы приезжала на свадьбу, это было очень любезно с ее стороны. Хотя, как я заметила, она не стала оставаться на вечеринку.
— Должно быть, это было выше ее сил.
— Да, — твердо отвечает мать. — Но тебе об этом знать незачем.
Гермиона, смущенно кивнув, начинает собирать несессер, надеясь избежать вопроса, который неумолимо витает в воздухе. Он настигает ее как раз, когда она застегивает молнию на кармашке для шампуня.
— А почему ты спрашиваешь, дорогая? — интересуется мать.
Гермиона собирается отговориться: «О, просто так», но не ожидает, что мама выдаст новый вопрос:
— Это то, что ты чувствуешь к Виктору? То… — она смеется, поводя ладонью в воздухе, — э-э… золотое теплое чувство?
Вопрос задан расчетливо-небрежно, даже с долей самоуничижения, и Гермиона так удивляется, что не может не ответить честно.
— Нет! — изумленно восклицает она, ясно слыша, как в голосе звучит оскорбленное недоверие.
На миг повисает разочарованное молчание, затем:
— О… — мать укладывает шарф в чемодан. — Значит, это Рон? Или Гарри?
«Второй эшелон», намекает ее голос, но тоже ничего страшного.
— Я не чувствую ничего похожего ни к кому, мам.
Она говорит чистую правду. Мать кивает и протягивает руку к стопке белья, а Гермиону уже не в первый раз охватывает раскаяние.
Гермиона винит себя за то, что мать верит: она сказала ей всю правду.
То, что Гермиона чувствует, не назовешь ни теплым, ни золотым. Скорее, темным и обжигающим. Внутри нее извивается черное пламя: оно то тлеет кучкой угольков, то вспыхивает в самые неожиданные минуты. Все лето — иногда днем, а чаще всего по ночам — она вспоминала резко очерченные скулы под своими растопыренными пальцами, бесстрастный голос во тьме, от ее прикосновений и ласк языком срывавшийся на шепот, жаркий и призывный. Она помнит, как светлые, невероятно мягкие волосы легко касались ее груди. Помнит настойчивые яростные толчки и неторопливые дразнящие движения, предназначенные для того, чтобы заставить ее умолять. Помнит… потому что воспоминания — это все, что у нее есть.
Она почти уверена, что это не любовь.
Мать, нахмурившись, глядит из окна на серое стальное небо, на деревья, листья на которых уже начинают скручиваться и темнеть, и задумчиво вздыхает:
— Лето в этом году было таким коротким.
Гермиона не отвечает. Никогда еще лето не тянулось так долго.
* * * * *
Они встречаются на платформе и ведут себя скованно: неловкие улыбки, неуклюжее объятье одной рукой, оберегая возмущенного Косолапсуса в своей кошачьей клетке. Рон отпускает ее и хлопает по спине, как парня. Объятье чисто дружеское, и Гермиона этим довольна, но в то же время и разочарована.
— А где Гарри? — интересуется она.
Рон пожимает плечами:
— Наверно, получает последние наставления от Шизоглаза.
Она замечает Гарри в конце платформы — он медленно бредет к ним от потайной стены — и удивляется:
— Он выглядит старше.
Рон окидывает взглядом ее, затем Гарри:
— Н-да?
— Да, — рассеяно отвечает Гермиона, пытаясь понять, почему она права. Гаррины волосы, глаза, очки и шрам — все на месте. Вырос он за лето ненамного: высоким ему никогда не стать, хотя он всегда будет чуть-чуть повыше ее. Гарри подходит ближе. Даже несмотря на то, что он рад видеть подругу, взгляд его остается мрачным, и Гермиона гадает — может, все дело в этом? Но мрачным он бывал и раньше, так что этим его внезапного взросления не объяснить.
Она следит за тем, как он приближается, и тут ее озаряет — ну конечно! Гарри не огибает неуклюже людские препятствия, будь то взрослый или ребенок, они расступаются перед ним сами, а он этого не замечает. Мрачный и печальный, он свободно идет сквозь толпу, неся свои открытые раны, будто старые шрамы.
Гарри обнимает ее, и Гермиона проливает несколько слезинок, оплакивая то, что он утратил. Что утратили они оба.
— Пошли, на поезд опоздаем, — нетерпеливо произносит Рон, и она так благодарна ему за неизменное простодушие, что целует его в щеку.
Это ошибка. Тут же, откуда ни возьмись, появляется Парвати Патил и хватает Рона за руку.
— Пойдем, Рон, — радостно говорит она. — Нам нужно столько наверстать!
Она косится в сторону Гермионы, глаза поблескивают, но та хранит каменное выражение лица.
— О, уж мы-то повеселимся, — уверяет Парвати, и Рон, виновато усмехнувшись друзьям, позволяет затащить себя в поезд.
— Поттер, Грейнджер, — слышится за спиной, и Гермиона, больше не думая о простодушии, оборачивается.
Гарри тут же напрягается:
— Малфой.
Драко Малфой вытянулся в росте и смотрит на них теперь сверху вниз.
— Славный денек, — весело произносит он, и Гарри напрягается еще больше. Что бы он там ни изучал летом, играть в эту игру он так и не научился. Гермиона уже видела, как Драко своей неизменной жестокой вежливостью доводит Гарри до ручки, и ей совсем не хочется увидеть это еще раз.
— Малфой, рядом с тобой никакой день не будет славным, — отвечает Гермиона, и Гарри, немного расслабившись, смеется.
От ленивой улыбки Драко у нее вдруг пробегает дрожь по спине.
— Просто из вежливости, — говорит он, но принимает ее предостережение и уходит. Рядом с откровенно недовольным Гарри можно без всякой опаски смотреть, как Драко — сама стройность, удаляется изящными шагами, и если собственные раны и мучают его, то боль эту он скрывает.
Гермиона невольно сжимает бедра, когда в ней поднимается жаркая тьма.
— Идиот… — презрительно бормочет Гарри. — Пойдем.
* * * * *
В поезде они занимают найденное пустое купе, и Гермиона выпускает кота из клетки. Кот обиженно фыркает, вздернув приплюснутый нос.
— А разве тебе не нужно в купе старост? — спрашивает Гарри.
Гермиона дотрагивается до приколотого к мантии значка Старосты девочек и смущенно кивает:
— Выбрали б лучше тебя, Гарри.
— Да мне все равно… — взгляд Гарри честен и открыт. — В любом случае в этом году нужно сосредоточиться на квиддиче.
Гермиона не любит то, чего не может понять, и хотя одержимость мужчин в ее жизни нелепой игрой — наименьшее из всех зол, это до сих пор ее раздражает. Но все-таки она и Гарри только что встретились после месяцев, проведенных врозь, так что Гермиона не произносит ни слова.
— Я б хотел, чтобы выбрали Рона, — прибавляет Гарри, и она снова прикусывает язычок. Рон в качестве Старосты мальчиков стал бы абсолютным бедствием, и неважно, насколько упорно его к этому подталкивала мать.
— Думаю, Энтони будет не так уж плох, — тактично замечает она. — Посмотри, чтобы Косолапсус не выскочил из купе. Я вернусь сразу же после собрания.
В тот момент Гермиона в этом даже не сомневается.
Но на обратном пути она видит Драко сквозь замызганное стекло в двери его купе. Он сидит в одиночестве и, внезапно почувствовав на себе ее пристальный взгляд, встречается с ней глазами. Позднее она не может припомнить, ни как вошла, ни как закрыла за собой дверь и задернула занавески на предательском окне, хотя потом, прокручивая все это в голове, понимает, что, должно быть, все-таки это сделала. Ее тревожит то, что даже та часть ее самой, которая всегда отстраненно запоминает происходящее, была мгновенно уничтожена.
В ту секунду она только и может, что броситься к нему, а он встает, встречая ее поцелуй. Губы сталкиваются с такой силой, что это причиняет боль, руками они отчаянно хватаются друг за друга, прижимая ее к нему и его к ней, и только тогда это долгое лето заканчивается.
Он отдергивает голову, во взгляде мелькает странная настороженность:
— Грейнджер…
Но она с недовольным стоном вновь припадает к его губам, и слова тонут в этом поцелуе.
Поезд дергается, и они, все еще переплетенные друг с другом, пошатнувшись, полупадают-полусадятся на истертые сиденья. Она полулежит у него на коленях и, приподнявшись настолько, чтобы передвинуть ногу и обхватить коленями его талию, трется о его тело в танце желания. Ладони на ее бедрах направляют движения, настойчивые губы блуждают по ее шее, и она стонет, просто не может не застонать. Под его ласками она стонала всегда, с самого начала, и она уже почти оставила попытки эти стоны сдержать.
Почти.
Раньше они часами предавались прелюдии, соревнуясь друг с другом, наблюдая, кто сдастся первым. Теперь они не ждут. На ней юбка (разумеется, счастливое совпадение — так и должно быть), и стянуть трусики — секундное дело. Чуть больше времени требуется, чтобы расстегнуть его ремень, и от нетерпения их пальцы неловко возятся с пряжкой. Но, в конце концов, дело сделано, и она впускает его в себя со стоном, рвущимся из ее губ, стоном, который он встречает своим собственным, когда она упирается ладонями в стену над его головой, отвечая на каждый толчок его бедер.
Поза неудобная. Поезд постоянно движется, поэтому им трудно найти равномерный ритм, и она не раз чуть ли не заваливается в сторону. Но он одной рукой надежно обхватывает ее за талию, и, скользнув другой между их телами, умело поглаживает и потирает комочек плоти, пока она не начинает вскрикивать и выгибаться, чувствуя, как по телу разливается трепещущее тепло. Когда она сверху, и ее бедра широко раздвинуты, он может проникнуть глубоко, и она успевает заметить, как расширяются его зрачки перед тем, как захлопываются веки, и он выгибается в спине, уткнувшись в ее плечо и приглушая собственные крики.
Потом она его целует, а он одной рукой отводит назад ее волосы, другой по-прежнему держит ее за талию. Утомленные сексом, они позволяют себе определенные вольности.
— Грейнджер, я должен тебе кое-что сказать, — внезапно произносит Драко.
Гермиона бросает взгляд на часы и, чертыхнувшись, скатывается с него и тянется за своими трусиками.
— У тебя около тридцати секунд, — она принимается за укрощение непослушных волос.
— Это займет больше.
Гермиона смотрит на него с любопытством.
Иногда Драко ей кое-что рассказывает: обрывки сплетен, собранные по крупицам в слизеринской гостиной, тревожные знаки, которые часто указывают на очередной ход врага. Иногда эти сведения ее стороне неизвестны. Чаще всего — нет. Отец Драко в тюрьме, мать бездействует, а сам он не такая уж важная персона, чтобы ему поверяли какие-то секреты. И все же Гермионе пришлось убедиться: поистине невероятно… о чем только не проговариваются люди в присутствии тех, кого считают ниже себя. Просто поразительно, насколько важными могут оказаться подобные мелочи.
Они делают вид, что это просто «разговоры в постели», и, хотя их пугает сама мысль о взаимном общении — то, чем они занимаются на самом деле, ужасает еще больше. Гермиона его никогда не благодарит, а Драко ничего не просит взамен: иначе он стал бы предателем, а она — доносчицей.
И очень многое они не в силах выразить словами из страха, что слова станут реальностью.
То, что ей становится известно, Гермиона передает только Дамблдору. Она не говорит, откуда это узнает, а он не спрашивает, тем самым вызывая у нее подозрения, что и так все знает. А еще ее мучают другие, более мрачные раздумья, например, «кто решил, что нам нужно дежурить по школе» или «кто разбивал дежурных на пары».
Высказать эти мысли вслух невозможно, даже самой себе. Даже зная из недавнего опыта, насколько Дамблдор предусмотрителен, как тщательно и полностью он продумывает шаги, нельзя допустить, чтобы паранойя зашла так далеко. Что ни говори, но было бы сущим безумием (и шанс был бы невообразимо ничтожен) рассчитывать на то, что два ненавидящих друг друга подростка смогут сблизиться, если их бросить в темноту бесконечных хогвартских коридоров. Смогут обрести пусть не взаимопонимание, но хотя бы что-то похожее. Ссориться в этой темноте и заниматься сексом. И, наконец, что один будет рассказывать другому пустяки, которые окажутся очень важными.
«Это просто немыслимо», — говорит она себе.
И все же, когда Драко вот так на нее смотрит — взгляд насторожен, губы сжаты — она думает именно об этом.
Что бы он ни должен ей сказать, слышать это совсем не хочется. Только не сейчас. Именно сейчас ей хочется, чтобы они оставались любовником и любовницей, а не играли одну из бесчисленных ролей, навязанных ей и Драко обстоятельствами и предпочтениями.
Так что она произносит:
— У меня нет времени.
Он не возражает, и это — плохой знак. Значит, чем бы это ни было — на самом деле, он ей это говорить не хочет. И, вероятно, сведения очень ценны. Она неуверенно колеблется, но Драко уже перевязывает галстук и идет к двери.
— Тыквенная грядка… — отодвинув занавеску, он оглядывается по сторонам и, едва дождавшись от Гермионы ответного кивка, выскальзывает из купе.
Гермиона медленно считает до двадцати и, выйдя за дверь, поворачивает в другую сторону.
Она заходит в свое купе, и Гарри с лукавой усмешкой поднимает глаза от квиддичного журнала.
— Приходил Энтони Голдстейн. Сказал, что хотел с тобой кое-что обсудить после собрания.
Полгода назад она бы растерялась. Может быть, даже покраснела. Но теперь Гермиона стала опытной в искусстве обмана.
Она смеется. Смех даже кажется ненаигранным, и это так трудно — заставить вымученный смех звучать искренне. Гермиона гордится собой, потом расстраивается из-за того, что гордится, но ничто из этого в ее голосе не отражается.
— Забавно, — беззаботно отвечает она. — Мне в голову пришло то же самое. Наверное, мы искали друг друга не там, где нужно.
— Ну и ладно.
Судя по всему, Гарри уже потерял интерес.
Косолапсус с подозрением обнюхивает ее пальцы и сворачивается в уголке клубочком, демонстративно вылизываясь. Гермиону всегда интересовало, как много Косолапсусу известно. К счастью, можно рассчитывать на его молчание.
— Расскажи мне, как провел лето.
Она откидывается на спинку сиденья, и Гарри принимается рассказывать об аврорских тренировках с Люпиным и Шизоглазом Хмури, об уроках Окклюменции у Дамблдора. Самой удивительно, но ей нравится его слушать, в основном, из-за того, что в голосе Гарри звучит неприкрытая радость.
Гарри учат быть оружием, но он, по крайней мере, доволен собой.
* * * * *
Расселение студентов занимает больше времени, чем предполагала Гермиона. В Гриффиндор Сортировочная шляпа отправляет всего трех новичков — двух девочек и мальчика. Рэйвенкло получает шестерых, Хаффлпаф — девятерых. Слизерин — одного, красивую темноволосую девочку, которая, похоже, не в восторге от такого выбора.
К тому времени, как новые студенты устроены, а она вместе с Энтони побывала у Дамблдора, становится уже слишком поздно. Если Драко и сумел сбежать от своих не особо обременительных обязанностей и придти на грядку с тыквами, все равно он уже ушел. Вздохнув, Гермиона начинает разбирать вещи. Косолапсус лежит на подушке и довольно мурлычет.
По всей школе у них есть несколько тайных мест для встреч: ниша на третьем этаже, тесный чулан возле Большого Зала. У Драко отдельная комната, но вот пробраться в слизеринские подземелья незамеченной… в лучшем случае, эта проблема трудно разрешима. Однажды в отчаянном желании Гермиона в спешке притащила Драко в Выручай-комнату, которая не обманула их ожиданий — на этот раз там оказалась огромная кровать с перьевым матрацем. Вот это было наслаждение… никаких синяков, натертых о каменные полы… никакой судорожной дрожи рук-ног в попытке удержать равновесие.
Но и риск был огромным. Ведь оба знали, что Выручай-комната не защитит их от вторжения тех, кто захочет их здесь отыскать. Даже по ночам в Хогвартсе кто-нибудь да бродит. Тот же Гарри может слоняться где угодно, прячась под своей мантией.
А еще в самые мрачные мгновения ей приходит на ум вот что: кто знает, каким образом директор Хогвартса следит за своими подопечными?
И, наконец, огород: грядка с тыквами в самом дальнем конце школьной территории, на краю Запретного Леса. Студенты туда никогда не заходят — большинство из них и понятия не имеет, что такая грядка существует. Туда вообще редко кто заглядывает, особенно теперь, когда Хагрид слишком загружен другими обязанностями и уже не так добросовестно ухаживает за школьным двором, как раньше.
Но они с Драко частенько туда наведывались. Мягкая почва терпко пахнет свежестью. Как-то вечером он принес одеяла и подал их ей так доверительно, что Гермиона осмеливается принять этот жест, любой его жест за некий знак. Когда все было закончено, она трансфигурировала одеяла в камень — застывший и печально-серый на фоне плодородной земли, зная, что точно такое же выражение было у нее на лице.
Гермиона развешивает юбки, складывает в ящики под кроватью джинсы и свитера и, притворяясь, что слушает болтовню Лаванды о каникулах в Греции, думает — на что похожа припорошенная грязью кожа Драко… На луну за пеленой облаков.
— Гермиона! — вдруг в шоке восклицает Лаванда. — Что это?
Она тычет пальцем в чемодан — Гермиона только что достала оттуда халат, а под ним оказалась обернутая в целлофан коробочка.
Она подбирает коробочку, осторожно ее рассматривает, потом бросает взгляд на Лаванду — губы у той сложены в очаровательную О.
— Наверное, их положила мама.
Это правда. Но она нисколько не сомневается, что Лаванда ей не поверит. «Она не догадывается, это невозможно», — уверяет себя Гермиона. Риск риском, но они соблюдали осторожность. Никто не может знать.
— Ну, разумеется…
Лаванда, кивнув, соскальзывает с кровати и становится на колени рядом с Гермионой.
— Это Энтони Голдстейн? — спрашивает она с жадным любопытством.
— Что? — вырывается у Гермионы, и Лаванда принимает ее ужас, смешанный с облегчением, за признание вины.
— Это он! — ликует Лаванда. — О, я знала. Ты ему уже давным-давно нравишься! А теперь вы Староста мальчиков и Староста девочек! Ах, как замечательно!
Гермиона смотрит на нее во все глаза:
— …с чего это тебе в голову пришла такая нелепая мысль?
Она в полном недоумении — чувство для нее непривычное и неприятное.
— Да он как-то говорил о тебе с Терри Бутом, а я услышала, — отвечает довольная Лаванда. — А когда он меня увидел, заставил поклясться хранить все в секрете, но раз уж ты… — смешок, — занимаешься ЭТИМ, тогда, думаю, все уже неважно.
— Да, — еле слышно повторяет Гермиона, — думаю, неважно.
Лаванда взвизгивает и хихикает, а у нее есть время подумать, совсем чуть-чуть: припомнить, как Энтони прислал ей открытку, поздравляя с назначением Старостой девочек, как расточал ей похвалы за выдающиеся оценки по Чарам, как рвался вступить в АД (боже мой… а она-то приписывала все влиянию его сокурсника Майкла). Самое время вспомнить, что он искал ее в поезде.
Гермиона думает: «Прости». Думает: «Никто не должен узнать».
Она делает глубокий вдох:
— Не рассказывай никому, хорошо, Лав? — а глаза у самой широко открыты и умоляют. — Просто все так… непривычно, — она показывает на презервативы. — Я хочу сказать… Я не… Я… м-м…
Ей даже удается покраснеть… немного. От собственной двуличности ее просто тошнит.
Лаванда напыщенно заявляет:
— Если хочешь, чтобы я хранила все в тайне — так и быть, — она колеблется. — Можно, я расскажу Парвати? Это будет для нее… ну, ты понимаешь.
Гермиона прекрасно все понимает.
— Ладно. Но убедись, что она сообразит ничего не говорить Рону. Он не любит Энтони.
По счастью, это правда, и Лаванде это известно. Ложь, прикрытую правдой, всегда принять легче.
Лаванда проглатывает все целиком, и Гермиона завидует ей черной болезненной завистью.
— Конечно, — кивает подруга. — Положись на меня. Мы не расскажем ни одной живой душе.
Гермиона знает: ни одна не проговорится. Лаванда и Парвати сдержат обещание.
В конце концов, они же гриффиндорки.
Не зная, что делать с презервативами, она срывает блестящую обертку и отдает поиграть Косолапсусу. Кладет сами презервативы сверху в ящик с бельем и выбрасывает пустую коробочку. Выбросить бы все целиком, но Лаванда еще наблюдает, и это все же подарок, пусть даже странный, от матери. Мама уложила их, услышав ее вопросы о любви и выслушав ответы.
От матери, которая когда-то была «другой женщиной». От женщины, бывшей и любовницей, и родительницей.
Теперь в это верится легче.
На следующий вечер, когда стемнело, она прокрадывается на тыквенную грядку. Лишившись суровой опеки Хагрида, тыквы вымахали преогромные. Сорняки тоже. Они растут вокруг тыкв коричневыми пучками, опутывая их паутиной ползучей жизни. Присев на землю за самой большой тыквой, Гермиона съеживается под плащом.
Она ждет его допоздна.
Когда взошедшая луна проглядывает сквозь белесые клочья облаков, Гермиона решает, что он уже не придет. Должно быть, его задержали. Обычное явление, беспокоиться тут не о чем. Но она грызет ноготь на большом пальце и все равно беспокоится. Надо было дать ему рассказать еще в поезде.
Парвати с Лавандой не спрашивают, где она была. В этом нет ничего необычного: по вечерам Гермиона часто возвращалась в комнату поздно, и они предполагали, что она учится или занята чем-то с Гарри и Роном. Необычен взгляд, который они бросают в ее сторону — лукавый взгляд из-под ресниц, их одобрительные улыбки. Улыбка Парвати особенно широка.
Гермиона ложится в постель. Косолапсус сворачивается клубочком возле ее коленей, но его теплая тяжесть не приносит ей утешения.
Она думает об этом весь день напролет, глядя Драко в затылок на Зельях, замечая быстрый взгляд, брошенный в ее сторону по дороге на Нумерологию. Ноготь ее совсем испорчен. Нужно выяснить, что Малфой хотел ей рассказать. Просто необходимо.
Поэтому она, решившись, ухитряется за обедом поймать его взгляд. Ни кивка, ни жеста, просто смотрит в эти светло-серые глаза и видит, что ее поняли.
— Хоть бы этот идиот Малфой перестал на меня пялиться, — ворчит рядом с ней Гарри.
Гермиона, сдерживая смех, встает:
— Мне нужно сделать кое-что по Нумерологии.
— И обедать не будешь?
Помотав головой, она хватает ломтик хлеба.
— Если на десерт будут те шоколадные кексики…
— Я тебе один оставлю, — рассеяно обещает Гарри и поворачивается к Симусу, чтобы обсудить с ним квиддичную стратегию.
Она не может ему не улыбнуться — с нежностью, всего на миг. А потом, зажав хлеб в кулаке, торопливо выходит из зала, сбегает по ступеням и направляется знакомой дорогой к тыквенной грядке. «Нужно было сказать «Зелья», — ругает она себя. — Тогда, если заметят, можно отговориться, что собираешь ингредиенты». День угасает, наступает вечер, но все еще светло, слишком светло, и над озером нет тумана. Ее могут увидеть.
Но, кажется — нет, не видят. Пригнувшись, Гермиона проскальзывает в огород и ждет, отщипывая кусочки хлеба. Драко появляется из сгущающихся сумерек, и она встает с уверенностью, что издалека их не смогут разглядеть.
— Привет, — она подходит к нему и подставляет губы для поцелуя.
Он целует ее нежно и требовательно, и она на минуту отвлекается от своего гнетущего беспокойства.
Но вместо того, чтобы потянуть ее вниз на свежую тучную почву, Драко берет ее за руку и ведет за собой к лесу.
— Идем, — голос его такой тихий, что ей становится страшно.
Они удаляются под деревья, стараясь держаться опушек, пока совсем не скрываются в лесу, и школа становится неразличима за древесной преградой. Листья уже окрашиваются ярким чахоточным румянцем — предвестником скорой смерти. По фигуре Драко Гермиона догадывается, что он сообщит все до того, как они коснутся друг друга. Она вздрагивает при мысли о том, что за чудовищный груз давит на его плечи. А вдруг он узнал, что готовится нападение, или зреет заговор внутри самой школы?
Ей не приходится долго ждать. Как только они надежно укрываются от посторонних глаз, он разворачивается, пряча кулаки в карманы от ранней осенней прохлады.
— Я помолвлен.
И мир застывает.
Гермиона обмирает, в голове снова и снова бьется: «…дура, дура. Какая же я дура…». Политика тут ни при чем. Это не стратегия и не тайны, и как бы ни пугал ее любой из вариантов, теперь она отчаянно хочет, чтобы это оказалось всем сразу. То было обязанностью, пусть неприятной, но она знала, что делать. Это же — личное, и она не знает.
— С кем? — дурацкий вопрос, как будто это так важно. — С Пэнси?
Драко презрительно фыркает, и Гермиона сознает, что это все-таки важно, раз уж она чувствует какое-никакое облегчение.
— Нет, — отрывисто отвечает он. — Ты ее не знаешь. С девушкой из Румынии.
— Ты ее… ты ее…
Она не в силах произнести это слово, ему нет места в языке, на котором они общаются. Лицо неподвижно, губы словно чужие.
— Нет.
— Тогда зачем? — голос обретает твердость. Если он не испытывает… ничего… к этой девушке, кем бы она ни была, может быть, все еще будет…
— Ради семьи, — ровно произносит Драко. — Я должен продолжить род. Я никогда с ней не встречался, все устроила моя мать, — он пожимает плечами, глядя куда-то ей за спину. — Мама считает, что лучше сыграть свадьбу весной, — добавляет он безжизненным голосом.
Ничего уже не будет…
— Откажись, — наконец-то приходит долгожданный гнев, и к лицу возвращается способность чувствовать.
— Не могу, — Драко отвечает без злости, скорее устало.
— Ну, конечно, можешь! — кричит она, понимая: вот почему они ушли в лес — чтобы их не услышали. Драко хорошо ее изучил и подготовил все, чтобы дать ей выплеснуть свою ярость. — У тебя же есть выбор!
Теперь и его лицо вспыхивает гневом.
— Нет! — кричит он, шагая ей навстречу, тело натянуто как струна. — Грейнджер, я не могу, как ты, позволить себе роскошь выбирать!
— Заткнись! — огрызается он, но она уже не может остановиться, злоба с ужасающей силой рвется наружу.
— …и твой гребаный папаша — вот, что это такое. Твоей матери самой до такого не додуматься, это все он. Он…
— Заткнись, Грейнджер!
— …хочет, чтоб ты обрюхатил какую-нибудь славную чистокровную девушку, а уж она наплодит маленьких чистокровных Упивающихся Смертью…
Пощечина.
Гермиона судорожно втягивает в себя воздух. Он никогда ее не бил, ни разу. Порой они причиняли друг другу боль, но то была боль крепких объятий и пригвожденных запястий, ногтей и зубов. Но эта боль другая, обидная, от которой она на секунду выпадает из реальности, а когда, уже притихшая, приходит в себя, Драко крепко держит ее за руки.
— Ты не понимаешь, — горько говорит он. — Я не хочу этого, не хочу, но я должен. Грейнджер, отца приговорили к смерти.
Губы его совсем белые. Он не говорил об этом ни разу, может быть, даже не говорил себе самому.
Гермиона молчит — не хочет и не может.
— Он приговорен к смерти, и приговор не отменить даже за все деньги мира. Я Малфой. Я не могу стать последним Малфоем, — Драко ее отпускает. — Все.
Кажется, он старается найти другие слова, но, тряхнув головой, повторяет:
— Просто… все.
Он прав — она не понимает, но, сделав глубокий вдох, потом еще один, пытается быть рассудительной. Она всегда верила в благоразумие.
Хотя там, где дело касается Драко, благоразумие никогда не играло большой роли в ее поступках.
— А почему именно сейчас? — спрашивает она уже спокойнее. Рассудительно.
Драко кривит губы.
— Лучше обеспечить появление наследника как можно скорее. Времена беспокойные, всякое может случиться.
Гермиона понимает — это не его слова. Устами ее любовника говорит Люциус Малфой.
Она вздрагивает при мысли о том, что может «случиться», и Драко шагает назад.
— Я должен был тебе сказать. Ты должна знать.
Гермиона кивает. Он сказал. Она узнала.
Он опускает взгляд, потом смотрит прямо на нее:
— Детям необязательно быть чистокровными, хотя так лучше. Главное — чтобы были Малфои после меня, вот и все. Это… это династия.
Она хлопает глазами и смеется, просто не может удержаться.
— Это что — предложение руки и сердца? — в голосе поровну смешаны изумление и ужас.
Драко изящным движением пожимает плечом. По его лицу ничего не понять.
Гермиона не в состоянии об этом даже подумать, и это она — та, которая так гордится своим умом. Мысль слишком огромна, целая цепочка мыслей: раскрытая тайна, разорванные связи, личные амбиции, их несовпадающие взгляды на «семью» и многое из того, что невозможно выразить словами.
Она не может дать ответ на вопрос, который так и не прозвучал. «Да» ответить немыслимо. «Нет» — невозможно.
Но она, Гермиона Грейнджер, не может оставить вопрос без ответа. Это нужно изменить, превратить во что-то знакомое, вернуть к тому, что она знает, понимает и поэтому не боится.
Ее осеняет блестящая идея.
— А разве ты не должен встать на колени? — голос холоден, как осенний воздух.
Драко пристально на нее смотрит, а потом, встав перед ней на колени, тянется к застежке джинсов, рывком стаскивает ткань с ее бедер, заодно захватив и трусики. Гермиона выгибает спину, когда он целует обнаженную нежную плоть, медленно продвигаясь вверх, к месту слияния ее бедер.
Даже здесь, под деревьями, хватает света, чтобы видеть его глаза, открытые и спокойные. При первом же прикосновении его языка — ищущем, исследующем — она, вздрогнув, прикрывает веки, отгораживаясь ото всего, кроме ощущений.
Он изучил ее настолько хорошо, что, если захочет — заставит ее кончить за минуты. Но он не хочет. Он не спешит, долго-долго играет и дразнит, пока она не начинает молить о завершении, жадно зарывшись пальцами в его волосы, но даже тогда он медлит. А когда, наконец, уводит ее за грань, она вскрикивает — протяжным прерывистым вскриком — и падает в черное пожирающее пламя.
Она приходит в себя, полулежа на земле, полусидя у него на коленях — значит, под конец и в самом деле упала. Вся в слезах и всхлипывает, и эти резкие всхлипы ранят горло. Драко не говорит ни слова, только пропускает пальцы сквозь копну ее распущенных волос.
Он никогда в этом не признавался, но ему нравятся ее волосы.
Гермиона плакала в его объятиях лишь однажды, почти год назад.
Когда ее дыхание успокаивается, он спрашивает:
— Мне уйти?
— Нет, — изогнувшись, она тянется к нему губами.
Его губы теплые, скользкие и у них ее вкус, совсем чуть-чуть. Гермиона запускает руки ему под рубашку, ведя пальцами по стройным линиям спины, и он стонет в ее губы. Внезапно она вцепляется в него и, опускаясь на спину, тянет за собой. Они выпутываются из одежды, покрывая друг друга нетерпеливыми жалящими поцелуями — в шею, вдоль линии ключицы, в плечо. Его прикосновения стремительные и грубые, а она яростно дергает шелковистые пряди его волос. Движения их неистовые, но как только он проскальзывает в нее, они движутся неторопливо, и глаза их широко распахнуты навстречу наступающей ночи.
Лодыжками она крепко обхватывает его вздымающиеся бедра, в ладонях держит его лицо. Он кончает с ее именем на губах.
А потом они лежат на земле, Гермиона прижимается спиной к его груди, а Драко обнимает ее за талию, переплетая свои пальцы с ее. Они долго молчат, глядя, как угасает дневной свет.
— Я могу отложить свадьбу, — тихо говорит Драко, и она вся напрягается.
— На сколько? — спрашивает она, зная — сколько бы времени он ей ни дал, все равно будет слишком мало.
Драко пожимает плечом, еще теснее прижимаясь к ней грудью. Ни крайнего срока. Ни забрезжившей даты.
Этого хватит.
Должно хватить.
Он помогает ей подняться, выбирая из ее волос кусочки листьев. Во взгляде нет нежности, но мягкость прикосновений выдает то, что не хочет показать лицо. Гермиона прислоняется к юноше, чувствуя всем телом исходящее от него тепло.
Вокруг них кружится налетевший вечерний ветерок. Стремясь к своей маленькой смерти, ярко полыхают первые осенние листья. На мгновение это место кажется таким прекрасным, что Гермиона не находит слов, чтобы описать его красоту.
Времени хватит.
КОНЕЦ
Роберт Фрост «Моя ноябрьская гостья»
Моя печаль, теперь мы с ней одни, Считает: эти дни тоскливые дождей Так хороши, как только могут дни, Милы деревья ей, хоть наги и иссушены они, Она бредет сырой тропой полей.
Мне радости ее покоя не сулят, Ведь должен я писать что говорит: Приятно ей, что птицы вдаль летят, Приятен из сукна простой наряд - Его туман промозглый серебрит.
В нагих, опустошенных деревах, Под тяжким небом, на пустой земле, Чья красота ясна в ее очах, Все думает - мой взор для них зачах, Досадует - ну как не видно мне!
Нет, не вчера изведал я Любовь убогих этих дней. Пред первым снегом ноября, Пустой упрек не говоря, За них - будь благодарен ей.
(Перевод стихов: Андрей Борейко, http://www.stihi.ru/poems/2000/03/24-41.html?0823051800)
