В удачные дни они проводят вместе четыре, а то и пять часов. Иногда снимают номер в недорогих гостиницах, где приходится накладывать на простыни заклинание чистоты, но зато не встретишь знакомых. В удачные дни Гермиона приносит корзинку с закусками и бутылку дешевого игристого вина.
В плохие дни все происходит в прачечной.
– Боже, – вскрикивает она не очень громко, чтобы ее голос нельзя было услышать сквозь шум маггловской стиральной машины. – Еще чуть-чуть... здесь... да, здесь...
На брошенном на пол одеяле не холодно, но жестко.
– О Господи, – выдыхает она.
Это нервирует ее мужа – человека, привыкшего к магии и сверхъестественным силам, привыкшего к имени Мерлина. Он злится из-за того, что его жена в момент оргазма обращается к чужому, маггловскому божеству. Рон хочет, чтобы она молчала.
Она не может.
– Боже!
Когда она кончает, спазмы сотрясают все ее тело – ноги, плечи, бедра. Гермиона так упирается в пол локтями и пятками, что остаются синяки.
– Да... о, да, – стонет она, и ее плоть сжимается вокруг пальцев, которые движутся все быстрее. – О, Боже! – кричит Гермиона, потому что, назвав имя, она испортит мгновение, когда у нее все тает внутри...
Она представляет себя теплой лужицей на оранжевом одеяле.
Гудит сушилка.
– О, Господи. Это было... прекрасно.
Россыпь поцелуев по животу.
– Боже, Пенни... ты прелесть.
По воскресеньям Гермионе хочется снова ходить в церковь.
Она могла бы вернуться домой... снова пожить у родителей. Пойти учиться на зубного врача.
И, может быть, Пенни поехала бы с ней.
– Я люблю тебя, – говорит она.
Пенелопа не отвечает, и они встают и поправляют одежду... а потом поднимаются наверх и пьют чай, дожидаясь, пока приедет Перси, чтобы забрать жену.
А потом, очень долго, Гермиона сидит, закрыв лицо ладонями.
