Посвящается: для чудесной Hiisiilla, с любовью и нежностью.
Ты никогда не читаешь книги. Мне это кажется фальшивым и надуманным, совершенно неестественным. И тогда я спрашиваю у тебя: Почему? А ты только смотришь (прохладные голубые глаза напротив) и пожимаешь плечами: а зачем?
Вообще ты очень странная, Джинни. У тебя мысли какие-то… наперекосяк. Не настолько, как у всех остальных, но все равно. Совершенно невообразимые вещи чудно переплетаются с абсолютной банальностью, о которой я и не задумывалась ни разу. Аксиома. А ты видишь какой-то смысл и даже объяснить что-то пытаешься. Вот глупая. Я мотаю головой, так, что челка падает на глаза, пытаясь «очистить сознание». Ничего не получается. Понимаю, что странным образом привязалась к тебе.
Тогда все и началось. С дополнительных занятий по Зельям. Не знаю, почему профессор именно меня попросил тебе помочь. Да нет, не попросил. Просто сказал: «Лавгуд, если мисс Уизли не освоит эту тему до конца месяца, это отразится на ваших полугодовых оценках». А потом ушел – и полы мантии как змеи развевались (ты так сказала, помнишь?) – а я стояла с разинутым ртом посреди класса. Ты барабанила пальчиками по столу. По старой обшарпанной столешнице с въевшимися чернильными пятнами. Как у меня на руках. Как… как что-то совсем знакомое, но почему-то неизученное, а оттого совершенно далекое.
Потом много всего было, но говорить об этом не очень-то и хочется. И слезы были, и крики. И все, все, все, только точно наоборот. Наоборот не как сейчас, а противоположно. И чего тут понимать? По-другому просто было.
Ненавижу, когда ты плачешь. У тебя ведь глаза красные сразу, веки опухшие, как у детеныша мыслешмыга. Или… не важно, в общем. Ты красавица. Все равно.
Я могу часами гладить тебя по волосам, Джинни, а ты можешь сидеть тихо, как мышка, совсем крошечная такая и незаметная. Даже несмотря на огненно-рыжие волосы и веснушки на носу. А сейчас ведь все равно темно на улице, а от дождя все серое, как дымка предрассветная или туман. Не одно и то же? Не знаю. Просто в голову пришло, вот и все. Гарри твой вернется, я верю. И Гермиона. И Рон. Они смогут, они обязательно-обязательно постараются, это я тебе обещаю. Не плачь. Не нужно. Эй, слышишь, у тебя волосы из прически выбились? Так красивее, конечно. А я ведь все, кажется, могу для тебя сделать. Не знаю, отчего такие глупости в голову лезут… наверное, предгрозовой воздух кишит нарглами. Или еще чем-нибудь. Я папе письмо напишу, длиннющее, на целых два пергамента, лишь бы он сказал, как сделать, чтобы тебе было хорошо.
Джинни. Имя по губам перекатывается, такое пронзительно-яркое и легкое, как знойный августовский вечер. А сейчас ноябрь. И холодно. Под ногами листья шуршат, а тучи тяжелые – вот-вот, кажется, тебя к земле придавят, и все. Ничего дальше не будет. Но ведь все не так, правда? Ты рядом, от свитера пахнет печеными яблоками и хвоей, и какое-то странное чувство внизу живота. Я не хочу больше говорить. Ти-ши-на.
Иногда мне не хватает всего лишь нескольких слов. Таких простых, таких удивительных и совершенно незнакомых. Я напишу их на запотевшем стекле пушистой варежкой. И пусть всего лишь осень. Зимой, когда наступят холода, окно замерзнет и сквозь витиеватые белоснежные узоры проступит робкая надпись: «Я люблю тебя». Ты только сохрани ее обязательно. И пусть она будет не слишком важной и не слишком нужной, но я буду знать, что ты знаешь тоже. И буду верить, что бы ни случилось.
