В светлой спальне мягкие простыни. Гладить их руками – как гладить кожу тех, кто спит на них. В этой спальне вечный беспорядок и слабый запах косметических чар. Девичья спальня Слизеринского факультета. И как тайну причастия, каждая хранит, оберегает, прячет под матрасом свой секрет. Тонкие тетрадки; лентами переплетены девичьи чувства, личные дневники. Миллисент не ведет дневник, но, в отсутствие остальных жительниц спальни, читает чужие. Она знает, где искать, она знает, какие страницы прижимать к носу, чтобы почувствовать запах слез. Она читает дневник Панси, даже зная, что новая страница не принесет ничего, кроме рези в животе – болезненной, злой ревности. Миллисент не хранит свой личный дневник, но хранит тайну. Она никому не скажет, чтобы не стать навеки чужой в девичьей спальне.
***
Она разворачивает сети, в которые попадется птичка. Всю неделю Миллисент закидывает руки к затылку, скручивает тяжелые пряди, протыкает заколками и невидимками, спускает локоны к ушам, заплетает, складывает волосяное оригами, превращая будничное утреннее причесывание в акт искусства. Стоит Миллисент перед зеркалом в девичьей спальне, стоит твердо, незыблемо, как скала, с неудовольствием глядя на свое отражение. Щекочут шею прядки, затекают поднятые вверх руки, тускло поблескивает зажим с драгоценными камушками. Девочки притихли, глядят, любопытничают. Всю неделю ходит Миллисент с затейливыми башнями из волос, переплетающимися на макушке змеиными косами, спускающимися по спине «колосками». Миллисент не идет вся эта красота, достойная девушек изящных и миловидных, – в сочетании с бычьей широкой шеей и массивным подбородком кокетливые локоны смотрятся нелепо. Она понимает это, и вздыхает с облегчением, когда ловушка захлопывается, а птичка попадает в клетку. – Милли, я тут на днях видела у тебя прическу… так красиво было! Я вот совсем не умею ничего с волосами делать. – Панси неискренне улыбается, цепкий, оценивающий взгляд скользит по хмурому лицу Миллисент. – Заплети меня, а? Волосы у Панси жесткие, гладкие, текут между пальцев, скользят по ладоням, заполняя собой линии жизни. Когда Миллисент скручивает их в жгут, перед ней предстает светлая кожа шеи Панси. Сзади, там, где у основания шеи выступает маленькая круглая косточка, темнеет родинка. Миллисент чувствует себя птицей, притворившейся охотником. Потом Панси крутится у зеркала. Вот ей прическа идет – круглое белокожее лицо на длинной шее, черные волосы, причудливо стянутые на затылке, открывающие чистый лоб. Миллисент лениво моргает, развалившись на кровати и терзая ногтями щетку для волос. Она теперь тоже может разглядывать Панси, наблюдать, как та крутится у зеркала, – впервые не таясь, с явным правом, делая вид, что оценивает свою работу. А не саму Панси. Панси улыбается своему отражению, а потом Миллисент, отражающейся на заднем плане. – Неплохо, – выносит она вердикт, и Миллисент невозмутимо пожимает плечом. Главное тут – сделать вид, что это занятие почти в тягость и это она делает одолжение Панси, а не наоборот.
***
Вскоре после этого и остальные девочки, осмелев, подходят к ней с той же просьбой. Им немного не по себе: за долгие годы жизни рядом они едва ли хоть раз говорили дольше необходимого с грубой и некрасивой сокурсницей. У Миллисент нет ничего: ни изящества, которое ценится среди слизеринок, ни стиля, ни способностей, ни чувства юмора. Говорить с ней скучно и неприятно: Миллисент глядит исподлобья и словарным запасом обладает примерно на одном уровне с Гойлом или Крэббом. Но Панси красуется каждый день с новой прической, одна интересней другой, и остальным тоже хочется. Миллисент не отказывает никому – в ее руках побывали и непослушные рыжие, и тонкие светлые, и длинные густые, и короткие волнистые локоны… Миллисент понимала, что слишком явным будет ее поражение, если она станет личным парикмахером Панси. Со временем отношение к Миллисент немного улучшается: девчонки улыбаются ей, принимают в свой круг, когда обсуждаются последние школьные новости, иногда заговаривают с ней первыми. Ничего в Миллисент не изменилось – она по-прежнему немногословна и неприветлива, но теперь ей это прощают - за мастерство. Она не обманывается: теперь ей суждено стать человеком одной функции, и все ее существование в глазах окружающих сводится к «причесочному искусству». На «змеином» факультете для таких, как она, есть только один путь – стать полезным слизеринской элите. Но у Миллисент нет честолюбивых планов, надежд на популярность – ее это мало волнует. Ее волнует родинка на шее у Панси.
***
– Милли, давай сегодня что-нибудь романтичное забабахай, – велит Панси, устраиваясь в ногах у Миллисент. «Что-нибудь романтичное», – мрачно повторяет про себя та. Подобными заказами Панси умудряется раз за разом ставить в тупик, заставляя достигать новых вершин мастерства, угадывать мимолетные и невысказанные желания капризной девушки. Миллисент привычно пропускает гладкие пряди меж пальцев, позволяя волосам с едва слышным шуршанием упасть на плечи Панси. Та мечтательно вздыхает. – Знаешь что? – Что? – Сегодня великий день. Милли хмыкает. Она слишком занята, чтобы поддерживать беседу, но чувствует нетерпение Панси. – Почему? – спрашивает она послушно. – Сегодня Малфой позовет меня на Святочный бал, – отвечает Панси. Она скидывает обувь и принимается поглаживать мозоль на мизинце левой ноги. Ноготки у нее на ногах выкрашены пастельно-розовым. – Хм-м… – А ты с кем-нибудь пойдешь? – Миллисент вздрагивает, решив, что Панси спрашивает у нее, но та обращается к Элле Хорбс, читающей журнал на соседней кровати. – Посмотрим... – загадочно отзывается Элла. Волосы – ломкие, с золотистым отливом. – Мне тут передали, что сразу двое собираются пригласить. Я думаю, может, Диггори? – Диггори? – фыркает Панси. – Он с Чанг! – Вот еще! – презрительно улыбается Элла, обняв подушку. – Это для отвода глаз. Панси с сомнением хмыкает, усаживается поудобней на полу, опираясь о ноги сидящей на кровати Миллисент. Та застывает на секунду, а потом продолжает работать, стараясь не дышать слишком шумно. Панси раздает эти случайные прикосновения с равнодушной щедростью. Она может запросто протянуть руку и дернуть Миллисент за мочку уха, не испугавшись грозного взгляда. Может положить голову ей на плечо, которое мгновенно деревенеет и начинает чесаться. А однажды и вовсе подошла и обняла, наваливаясь сзади, прижимая Миллисент к себе, – уткнулась подбородком в плечо, продолжая разговор с девчонками как ни в чем не бывало, а руки по-хозяйски сцепились в замок на животе Миллисент. Той оставалось только стоять, замерев, и пытаться не выдать себя. Но горло сжималось, и она оглушительно громко глотала слюну, и казалось, что все в комнате слышат и понимают – все. Все. Это была пытка и награда.
***
Однажды Панси трогает Миллисент за локоть, дергает подбородком: – Вот ее бы заплести, да? Миллисент скользит взглядом по Полоумне, украсившей себя какими-то чудовищными бусами из комков пергамента. – Она не с нашего факультета, – равнодушно бросает Миллисент, возвращаясь к обеду. – Зато какие волосы! – ухмыляется Панси. – Даже жаль, что она с ними всякую фигню творит. Миллисент смотрит еще раз, повнимательней. Светлые, чистые, беспорядочными тонкими прядками падающие с плеч, ложащиеся в тарелку, намокающие в супе. На макушке еще светлее, с серебристым отливом каким-то; там, где сходятся в тонкий рядок, чуть просвечивает розовая кожа. Как будто страницы книги сходятся к переплету, и Миллисент практически чувствует запах, который теплым потоком попадет в ноздри, если она уткнется в макушку Полоумне носом. Потом Панси отодвигает стул, закончив есть, и наваждение проходит. Временно.
***
Миллисент наблюдает за Полоумной издалека - замечает ее в коридорах, рассеянно трогающую трещины в стенах, или возле озера, подкармливающую Гигантского Кальмара. Миллисент заинтригована, но не слишком – рядом Панси, она запрокидывает голову, когда смеется, она ведет пальцами по перилам лестниц, она вдавливает острие пера себе в нижнюю губу, прокалывает ее до крови, глядя безумным, жутким взглядом на Малфоя, высокомерно и снисходительно поясняющего что-то Крэббу. Миллисент зависит от Панси, от ее настроений. Панси заполняет собой все пространство, весь воздух в комнате, и когда ей хорошо, все другие могут вздохнуть спокойно, но все чаще Панси врывается в комнату в ярости. Когда Панси плохо, она умеет сделать так, чтобы плохо было и всем остальным. – Ну, чего уставилась?! Нравится?! Или запоминаешь, как должна выглядеть девушка? Не старайся, тебе не поможет – природа отдохнула… – Панси кривится, отшвыривает лифчик, впивается ногтями в маленькие груди. На бледной коже мгновенно проступают розовые полосы. Панси рычит, как дикое животное, дергает полог на кровати, и он с шорохом падает, поднимая столб пыли, – обычно Панси всегда оставляет кровать открытой. Девочки в комнате переглядываются, кто-то приподнимает брови, кто-то крутит пальцем у виска, насмешливо улыбаясь. Но никто не решается издать ни звука, и поэтому уже через час все спят, погасив свет, – никаких тебе разговоров в кроватях, обсуждений и сплетен. Панси злится, значит лучше помолчать. Миллисент вылезает из-под одеяла в третьем часу ночи. Она идет, стараясь передвигаться бесшумно – с ее «грацией» это сложно, – и опускается на колени, шаря руками по полу. Она натыкается пальцами на какие-то бусины, находит чье-то сломанное перо и продолжает слепо водить руками по полу, пока пальцы не касаются отброшенного лифчика. Изнутри чашечки гладкие и мягкие. Миллисент слышит, как всхлипывает Панси за задернутым пологом.
***
Миллисент заговаривает с Полоумной в первый раз, когда возвращается из совятни. Лавгуд стоит на двух квадратах солнечного света, падающего на пол из окон коридора. Одна нога – на одном квадрате, вторая – на другом. Полоумна качается, перенося вес с правой ноги на левую. – Тик. Так. Тик. – Что ты делаешь? – спрашивает Миллисент, вместо того чтобы пройти мимо. Луна беззаботно улыбается слизеринке. – Тикаю. Иногда очень полезно почувствовать ход времени. Давай, попробуй тоже. Миллисент хмурится. Ей кажется, Полоумна просто издевается. – Давай же, - настаивает Луна, и продолжает раскачиваться: – Тик. Так. Тик. Так. – Т-так, – говорит Миллисент. Лавгуд бросает на нее короткий любопытный взгляд. – Ну, как? Миллисент чувствует себя полной дурой.
***
– Что ты знаешь о Лавгуд? – спрашивает Миллисент у Панси, когда они сидят в слизеринской гостиной, по уши закопанные в мятые пергаментные свитки с домашним заданием. – Ага! Заинтересовалась, Милли? – приподнимает брови Панси. – У нее какая-то фишка с мозгошмыгами. – А что это? – Вот и все остальные не знают. – Панси рисует закорючки на полях пергамента, потом вытягивает ноги, собирая ковер в складки пятками, потягивается, чуть не съезжая с кресла на пол. – Она чокнутая, совсем. Но безобидная. Я с ней ни разу не разговаривала. Мир Панси делится надвое – на одной половине стоят те люди, с которыми она имела дело, на другой прозябают те, кто Панси безразличен. Пропасть между двумя половинками мира черна и глубока, и Панси, как Харон, перевозчик из загробного мира, переправляет людей с одного берега на другой – иногда достаточно легкого кивка, величественного взмаха рукой, полуулыбки, опущенных ресниц. Некоторым никогда ничего подобного не достанется, и пропасть им не преодолеть. А есть еще те, кто завис над пропастью, ухватившись за хрупкую благосклонность Панси, и в любой момент могут рухнуть вниз, вызывав ее недовольство, – так Милли как раз из таких, и ей предстоит падение в самом скором времени. Но Миллисент не думает об этом, она думает о странной причуде, о бессмысленном желании намотать на палец прядку волос Лавгуд, Полоумны, чокнутой Луны – намотать и дернуть.
***
– Они никогда не завянут. Это снова и снова повторяет Панси, с гордостью расправляя тонкие, почти салфеточные лепестки орхидей. Загнутые, упругие белые лепестки на ощупь – как нежные веки, под которыми едва заметно шевелится, трепещет глаз. Панси не разрешает трогать никому, но многие все-таки успевают прикоснуться к красоте, пока она занята другими цветками – белые орхидеи покрывают всю ее кровать, и она перебирает их, трогает, взвешивает на ладони, осторожно, торжественно, с той нежностью, с которой никогда не прикоснется к живым цветкам. Эти создал Малфой – Панси уже всем растрепала, какой Драко суперталантливый, и Миллисент сложно с этим спорить: на трансфигурации лучшее, что получилось у нее, – помесь ромашки и герберы, ощетинившийся ярко-синими лепестками цветок, «банальный до тошноты» (так выразилась ее соседка по парте Руби Уоррч, гордая своей тигровой лилией). Но, конечно, никто не переплюнул Малфоя: его орхидеи были как настоящие, нет, лучше настоящих – они были совершенны. И он подарил их Панси. – Он подарил их мне! Панси кажется умиротворенной – в отличие от ярости ее радость всегда тихая и приглушенная. Снова и снова Панси подкидывает крупные мерцающие бутоны в воздух, и они застывают, плавно покачиваясь. Спальню наполняет легкий сладковатый запах – к вечеру он становится сильнее, тошнотворней, Миллисент чудится, что пахнет гниением. Но Панси ничего подобного не чует. – Завидуй молча, Милли, – бросает она резко, на секунду нахмурившись. Но тут же снова мечтательно улыбается, закрыв глаза. – Это было та-а-ак… романтично. – Он без ума от тебя, Панси, – заявляет Элла, и Панси заливается краской. – Да? Ну-у… возможно, – смеется она, поглаживая лепестки. – Сколько здесь? Надо бы сосчитать. Я хочу сохранить их до каникул – отвезу домой. Драко сказал, они никогда не завянут. «Даже у Драко недостаточно сил, чтобы поддерживать необратимость трансформации вечно», - думает Миллисент. Вслух она больше ничего не говорит – Панси уже на нее обиделась и показательно игнорирует, так что Миллисент кажется, что ее опустили в холодную воду. Молчание скользит по коже, заставляет ежиться, забираться под одеяло в попытке согреться. У Миллисент болит голова от сладкого цветочного запаха. Панси оставляет цветы в постели; пока не гасят свет, Миллисент подглядывает за тем, как девушка укладывается между цветов, расправив волосы на подушке и чинно сложив руки на животе, – она похожа на мертвую или уснувшую вечным сном принцессу: белая кожа и белые лепестки, черные волосы скользкой блестящей волной по подушке… Милли подглядывает из-под одеяла, накрывшись с головой, сделав из него пещеру – там душно, а сладкий запах навязчив, и уже хочется выйти прочь из комнаты, лишь бы глотнуть свежего воздуха. Гасят свет, а Миллисент думает о том, что Панси должна сейчас представлять, что в постели она не с цветами Малфоя, а с самим Драко – он такой же искусственно-сладкий, безупречный, белоснежный и неживой. «Должно быть, Панси сегодня будут сниться очень хорошие сны», - мрачно думает Миллисент. И повторяет про себя упрямо: «Не могут они храниться вечно. Ничто не может быть вечным». Ночью их будит крик Панси. Она пытается выбраться из-под одеяла облепивших ее цветов, лицо ее искажено гримасой отвращения, по коже склизкой массой стекает что-то черное, вязкое, нитями тянется, липнет к пальцам, когда Панси пытается это стряхнуть. Запах гниения теперь перебивает все прочие запахи, всю сладость, и девочки зажимают ладонью рот, чтобы их не стошнило. Белые цветы покрылись чем-то черным, грязным, уродливым. Панси рыдает, пытаясь соскрести с себя остатки орхидей; они разваливаются у нее в пальцах, оглушительно воняют, разлагаясь, превращаясь в черно-белое месиво. Миллисент почти жалко Панси: шутка Малфоя изысканная, но слишком уж жестокая, намек слишком прозрачен, и все это понимают. Или не все. – Ты! – визжит Панси, тыча в Миллисент перемазанным пальцем. – Это ты сделала! Я все видела! Ты заколдовала их, дрянь!!! – она кричит и делает такое движение, будто собирается броситься на Миллисент и вцепиться ей в горло, но не решается – Миллисент, широкая, устойчивая, сильная, растерянно глядит на истерику, разыгрывающуюся перед ней. - Раз в жизни не можешь порадоваться чужому счастью! Я знаю, знаю, зачем тебе это понадобилось… ты просто слишком ревнива, завистливая сука, я же вижу, как ты смотришь… – Дрожащий палец Панси оборачивается карающим мечом, и Миллисент кажется, что ей рубят голову: вот она слетает с плеч, катится по ступенькам прямо в толпу зевак, и люди расступаются, расчищают дорогу, пока окровавленный кочан не застынет в пыли. – Брось, Панси, угомонись… – несмело просит коротковолосая Прюденс, главный миротворец в девичьей спальне, но Панси смеется, дико, злобно сверкая глазами, и даже сейчас, в черной гнили, она красива. – Ты запала на меня, верно, Милли? Мы-то с тобой знаем. Ты просто не можешь смотреть, как Малфой ухаживает за мной – тебя с него воротит, верно? И все эти твои гаденькие комментарии… – Она передразнивает, бубнит низким голосом: – «Малфой идиот», «Малфой заносчивый», «Малфой никого не любит, кроме себя». Ты просто отвратительна. Думаешь, этого не видно? Думаешь, я такая дура? Включи мозги, Милли, хоть их у тебя меньше, чем у горного тролля… Потом буря утихает, Панси очищает кровать заклинаниями, то и дело вытирая тыльной стороной ладони воспаленные, покрасневшие глаза, она сгребает остатки лепестков на пол, девочки помогают ей привести постель в порядок, но в воздухе все равно пахнет тухлым. Миллисент не участвует в общей суете, она сидит на своей кровати, сгорбившись, и молча наблюдает, как остальные ее соседки по комнате утешают Панси. Потом выключают свет, и наконец все стихает. Миллисент тоже ложится спать, и ей кажется, будто это ее простыни испачканы – правдой. Она вся ею измазалась, не отмыться теперь.
