Миллисент, должно быть, впервые смотрит на Луну. По-настоящему смотрит, а не скользит взглядом по кончикам волос. И впервые видит ее – по-настоящему – после долгого, иссушающего лета, на перроне 9 3/4. Тогда-то Миллисент и приходит в голову, что Луна вся какая-то бледная, блеклая, полупрозрачная, как будто проваливается в другой мир или пытается просочиться в этот. Лицо у Луны круглое, мягкое, контуры его словно плывут. Ресницы такие светлые, что их вообще не видно, как и бровей. Глаза словно две большие голубые пуговицы, покрытые слоем пыли. Субтильное тело скрывается в складках очередного невероятного нелепого наряда. Когда Луна наклоняется, чтобы подхватить чемодан, и на секунду волосы ее соскальзывают по щекам, падают, скрывая лицо, и тонкое запястье показывается из широкого шифонового рукава блузы, Миллисент приходит на ум, что весь облик Луны словно подчинен одному-единственному слову, одному-единственному качеству. Невинная. Да уж, если Луну можно охарактеризовать словом «невинная», то Панси подойдет «коварная». Она густая, сладкая и темная, задохнуться можно от одних мыслей о ней, так, по крайней мере, считает Миллисент. Панси, как ей кажется, больше всего похожа на яблоко в карамели, хэллоуинское угощение, отравленное сладостью, приторностью, скрывающее под жесткой и горячей оболочкой что-то мягкое, истинное. Панси связана с грохочущим театральным смехом, шорохом секретных записочек со сплетнями, с гладким холодом взгляда и частыми, тяжелыми сонными вздохами, с удушающим запахом орхидей и тонкой белой натянутой кожей хрупких грудей.
Панси, думает Миллисент, это неотправленные письма и самая дорогая оберточная бумага на Рождество, это острый подбородок и узкая теплая спина, прижимающаяся к ногам, это триумф и горечь ломающегося самолюбия, это отчуждение и благосклонность, это коварство. Панси остригла волосы. Коротко, выше плеч.
***
– А ты великая волшебница? – спрашивает Луна, обматывая каменную горгулью шарфом. Миллисент качает головой. Она не в духе. Ей хочется отхлестать Луну по щекам, привести ее в чувство. – Я вот очень великая. Может быть, даже могущественней Кромвика Шпельменя. Особенно по вторникам. Это все из-за спирали удачи. Вот здесь. – Луна тычет пальцем в сгиб локтя, и Миллисент послушно смотрит, но не видит ничего, кроме приплюснутого ноготка на указательном пальце, побелевшего от давления. Когда Луна убирает палец, на светлой коже остается розовое пятнышко. – Я даже не знаю, чем бы мне таким великим заняться. Надо ведь что-то делать, как думаешь, Миллисент? «Ну, как дела, Милли?» Панси больше не просит Миллисент заплести ее. Она так довольна своей новой, задорной прической. Ей и в голову не пришло как-то связывать это с Миллисент. Свои волосы. Связаны, они связаны волосами. Были. Может, она все еще злится за тот случай в кабинете у Амбридж. Миллисент стоило быть настороже. Панси так старалась, так хотела показать Малфою свою беспощадность. Увы. «Ну, ты чего? Вот же бука». Она смеется. Смеется и уходит в свое купе, к Малфою. К чертову Малфою. Уходит. – Вот и я так думаю, – кивает Луна, погладив по лысой голове горгулью. Та косит одним глазом, а когтистой лапой хватает воздух. – Или, может, создать империю? Ну, с воротами и всем прочим. Чтобы можно было заходить и выходить. Это же очень важно, правда? Миллисент предпочла бы, чтобы Панси остригла волосы специально, назло, чтобы не иметь никаких общих дел с ней больше, чтобы освободиться от Миллисент. Однако Панси и в голову не пришло, что ее прическа еще кого-то касается, кроме нее и ее обожаемого Малфоя. И это куда обидней. Лучше коварство, нежели равнодушие. – А еще я могу передавать свои мысли другим людям. Жалко только, что мозгошмыги мешают воспринимать информацию. Ты же читала о них? В последнем номере «Придиры»? Там все очень хорошо было расписано. Я тебе принесу этот выпуск, если хочешь почитать. – Отстань, а? – просит Миллисент кисло, прежде чем развернуться и уйти.
***
Панси теперь встречается с Малфоем. Это известно каждому в Хогвартсе, уж Панси постаралась. Она шла к этому, кажется, еще с первого курса – по крайней мере так кажется Миллисент. Панси так счастлива, что даже злые шепотки слизеринских сплетниц не поднимают Миллисент настроения. – Это просто смешно, как она на нем виснет. – Ты погляди, его, похоже, вот-вот вырвет. Элла издает короткий и сухой смешок, косится на Миллисент, занятую очередной прической – чужие волосы, неприятные, не того цвета, не той консистенции, не того запаха. Пальцы ломаются в суставах, прическа выходит неуклюжей, кособокой, Миллисент думает о своем, она даже не чувствует тепла, хотя спина однокурсницы прижимается к ее ногам, как когда-то спина Панси. – Я надеюсь, она не дойдет до того, чтобы сделать себе и Драко именные значки? Потому что, честно, мне кажется, до этого недалеко. – Вчера она весь ужин глядела ему в рот, ты видела? – Ага! Наверное, уже придумала, как будут звать их детей. Ой, Милли, поосторожней – я не хочу остаться лысой! – Хм-м-м… – Ну, в любом случае это же ненадолго? Не может ведь Драко действительно полюбить ее? – Наверное, она даже свадебное платье уже заказала. Ай! Милли, ну я же попросила! Ты чего, ты злишься, что ли? Ты пойми, мы же переживаем за Панси. – Угум-м… – Нет, правда! Мы беспокоимся за нее, она же все-таки наша подруга. – Как бы она не свихнулась с этим Малфоем… – По-моему, уже поздно – свихнулась, и давно… – Ну, он все равно ее бросит. Представляю, что тогда будет. – Ох, и не говори. Милли, ты закончила? Как-то криво получилось, тебе не кажется? Ну ладно, ладно. Спасибо. Ты прелесть. Девчонки уходят, а Миллисент сидит, положив пустые ладони на колени, и ей хочется видеть слезы Панси, видеть, как она швыряет в Малфоя вещами, вопит на весь Большой зал и топает ногами, и палочка ее чтобы вспыхивала заклинаниями – да, это было бы чудное зрелище. Но Миллисент знает: когда утром она сядет за стол, взгляд ее снова застынет на сидящих слишком близко Малфое и Панси, и завтрак останется нетронутым.
***
– А ты когда-нибудь целовалась? Луна сидит на парте в пустом кабинете, ее сумка валяется на полу, пыльная, на ней отпечаток ноги, словно кто-то наступил на нее или пнул. Миллисент застывает в дверях, на секунду почти поддается соблазну развернуться и уйти, дождаться, пока остальные закончат обедать, и поднимутся на третий этаж, и завалятся в кабинет, и среди общего шума и склоненных над партами макушек Миллисент не придется общаться с местной сумасшедшей. Но она шагает в пустой класс, прикрывает за собой дверь. Луна сидит на парте и неистово болтает ногами, парта трясется, и странные сережки, похожие на голубых мантикрабов, раскачиваются туда-сюда, задевая плечи Луны. Миллисент кладет свою сумку на привычную парту, крайний к двери ряд, четвертое место, узорчатая надпись на гладкой столешнице, оставленная кем-то из давно покинувших Хогвартс учеников: «Чем Биннса слушать, лучше мандрагоры в уши». – У тебя есть ночной колпак? Без него нужных снов и не приснится. Луна качает головой, улыбаясь своим мыслям. Косится вниз, на пол, где из-под сумки расползается темное пятно – видимо, раздавлен пузырек с чернилами. Миллисент кажется, что чернота расползается вокруг нее, захватывая, заражая. Миллисент снилось этой ночью, что она погружается на дно озера, а сверху стоит Панси и швыряет в воду камни. Она проснулась и села в постели, уставилась на кровать напротив, но та была пуста. Полог не задернут – наверняка Панси хотела, чтобы остальные знали, что она не ночует в слизеринской спальне. – Почему ты не обедаешь вместе со всеми, в Большом зале? – спрашивает Луна, по-птичьи склонив голову к худому плечу. Миллисент шагает к черной доске, такой же черной, как пятно на полу, как сны Миллисент, как глаза Панси. Глаза Панси – это что-то особенное. Они черные, цвета темноты, но не той, в которой шепот звучит громче, нет, это та темнота, что хранится в шкафу и в которой время от времени заводятся чудовища. Черная доска похожа на карту звездного неба из кабинета астрологии, вот только звезд на ней не нарисовали. Миллисент крошит в пальцах мел. – Почему ты не обе… – А ты? – спрашивает Миллисент. – Ты почему? Луна пожимает плечами – Миллисент не видит этого, так как стоит к ней спиной, но слышит, как с шорохом рассыпаются волосы, скользя белыми волнами по плечам. – Я тут общалась с Серой Дамой, но она улетела до твоего появления. Ты ей не нравишься. Ей люди вообще не очень-то нравятся. Луна себя к людям не относит. «Должно быть, уверена, что она какой-нибудь книззл», – думает Миллисент. «А где же твоя сдвинутая подружка? – спросила Панси, когда Миллсент предложила вместе заняться домашней работой. – Неужели ты осталась совсем одна, бедняжка Милли? Нет, извини, я занята – Драко позвал меня на Астрономическую башню; сама понимаешь, романтика… Может быть, в другой раз – ага, ты не дуешься?» – словно ей когда-то было дело до того, дуется ли Миллисент. И, продолжая пытку, Панси подошла к ней вплотную, стиснула угрюмое лицо ладонями, сплюснув щеки, распластав по ним нежные пальцы, жалостливо улыбаясь. «Ну, не дуешься, не дуешься? Хватит быть такой букой, Милли, погляди – жизнь вокруг! Развлекись, найди себе парня, что ли!.. Только не гляди так, хватит уже дуться, слышишь?» – громко, не трудясь понизить голос, и другие обитатели слизеринской гостиной уже косятся на них, насмешливо улыбаясь, и Миллисент вырывается с горящим лицом, еще более злая, отталкивает Панси, а та лишь смеется, блестит зубами-жемчужинами. «Какая же ты славная, когда злишься!». Панси теперь никогда не злится, нет – она счастлива и всегда в хорошем расположении духа, она на себя не похожа с этой беззаботной улыбкой и вальяжными жестами, украденными у Малфоя. – Ты видела, как вырос мой локоть? Хочешь взглянуть? Думаю, это последствия Черепашьей Лихорадки. Ну, ты же слышала о ней? Не могла не слышать. Она довольно известная, половина учеников Хогвартса уже переболела… Миллисент крошит в пальцах мел, роняет звездочки-крошки на пол. Когда гул заполняет коридор и в класс врываются первые ученики, Миллисент сидит на своем месте, а Луна на своем, и между ними три ряда парт, а доска на стене нетронуто-черная.
***
Наступает зима, и впервые Миллисент думает о том, чтобы поехать домой на Рождество. Обычно она остается в Хогвартсе, но в этот раз ей хочется сбежать из ловушки каменных коридоров и опостылевших стен. Она не хочет лежать на чужой кровати одна в девичьей спальне и обнимать подушку, пахнущую Панси. Кроме того, Панси теперь пахнет духами, которые подарил ей Малфой, – духи просто отвратительны: сладкие, вонючие, похожие на запах гниющих цветов, и Панси пахнет гниением; Малфой наверняка сделал это нарочно, просто нашел еще один способ поиздеваться, а эта дурочка снова и снова брызгается пахучей смесью. Панси, разумеется, едет домой на Рождество – она вся в заботах, отправила уже около тысячи писем, громогласно зачитывая в гостиной некоторые отрывки всем желающим послушать. «Дорогая мама, в этом году мы принимаем у себя гостя!» Невероятно, что Малфой согласился ехать. Миллисент даже начинает подозревать, что он отвечает Панси взаимностью – иначе с чего ему так утруждать себя общением не только с ней, но и с ее родителями? Миллисент следит за Малфоем – нет, не следит, конечно, а просто смотрит временами – и видит, что он не слушает и половины того, что тараторит Панси. Он кивает, рассеянно скользя взглядом по гриффиндорскому столу во время обеда. Он смотрит на Поттера, Миллисент готова голову дать на отсечение. Он кивает, и позволяет Панси поправлять его волосы, падающие на глаза, и почти незаметно морщится. Луна совсем притихла, Миллисент то и дело замечает ее в коридорах: эта ненормальная девчонка бродит по Хогвартсу в толстых шерстяных носках и ищет свою обувь, на которую якобы наложено проклятье исчезновения. Когда Миллисент сталкивается с ней, Луна слабо улыбается или машет рукой, а потом идет мимо, даже не пытаясь заговорить, и что-то бормочет себе под нос. Миллисент видела из окна, как Луна ходила в Запретный лес кормить своих невидимых животных, одна. Зима все длится, и кажется, что она листает чистые страницы в книге, каждый день похож на предыдущий, короткий и белый. На уроках все чаще профессора отвлекаются, принимаясь говорить о приближающемся Рождестве с таким азартом, словно дети малые; а вот Миллисент не ждет никаких особых чудес, и она все же остается на каникулы в Хогвартсе, просто чтобы избежать необходимости сидеть за столом с кучей дальних родственников, ведущих нудные разговоры о политике и о том, как славно будет жить в мире, очищенном от грязнокровок. Накануне отъезда Панси вбегает в гостиную вся в слезах: разумеется, Малфой отказался ехать к ней в гости, недоуменно фыркнул и объявил: «Не помню, чтобы когда-то соглашался на такие убогие каникулы», он, разумеется, поедет в Малфой-мэнор, где, говорят, лучшие Рождественские приемы во всей Британии. Все это Миллисент узнает от слизеринских сплетниц, а потом поднимается наверх, в спальню, со смутным желанием не то утешить, не то добить глупую Панси, но в итоге так и не находит слов и просто ложится в свою кровать, притворяясь спящей, и слушает, как затихают всхлипывания. На следующее утро она мрачно смотрит, как Панси подлизывается к Малфою, хватает его за руку и улыбается как ни в чем не бывало, и только веки у нее покраснели от вчерашних слез. Чудовищно, но Панси обещает Малфою, что будет писать ему все каникулы и будет очень скучать. Малфой снова морщится, уже отчетливей. Он вместе с Крэббом и Гойлом цепляется в холле к рыжему другу Гарри Поттера, а Миллисент замечает Луну – в шубе, изображающей вечнозеленую ель, шагающую к воротам Хогвартса вместе с другими отъезжающими на каникулы. Рождество проходит тихо, Миллисент получает в подарок книги, и сладости, и платье от бабушки, которая еще надеется увидеть в Миллисент достойную продолжательницу рода, а не пародию на девушку. В Хогвартсе скучно, Пивз устраивает какие-то совершенно дурацкие розыгрыши, Миллисент почти не выходит из спальни, распахивая все окна и забираясь под одеяло, пока ветер наметает снега на пол. Она сидит на подоконнике и разглядывает свое отражение в створках окна, а потом пытается выщипать себе брови, чтобы стали, как у Прю, но ничего такого не выходит, и Миллисент злится на саму себя за глупость. Во время пира в Большом зале Миллисент сидит между Трелони и Гарри Поттером и все пытается понять, что в нем такого.
***
На День святого Валентина Малфой дарит Панси сердце-подушку, абсолютно безвкусную и уродливую штуковину из арсенала смешилок Уизли, которая поет писклявым голосом песню Селестины Уорлок «Мой страстный гиппогриф». Это такая откровенная насмешка, что даже Миллисент присоединяется к обмену взглядами между другими девочками в спальне, но Панси притворяется, что так и надо. Она, конечно, хотела получить изящные фамильные драгоценности или, на худой конец, какую-нибудь антикварную безделушку, но с каким-то гриффиндорским упрямством принялась всех убеждать, что сердце – это даже лучше, потому что «Драко не задумывается об имидже, он дарит то, что наиболее ясно выражает его чувства. Сердце, понимаете? Это его способ признаться в любви, и он гораздо более личный и интимный, чем всякая парадная мишура! Неудивительно, ведь мы связаны с ним душами, после всего, что между нами было…». Панси спит, используя сердце как подушку, хотя и с некоторым опасением – видимо, боится, что ночью оно начнет гнить и пачкать руки черным гноем. Но ничего такого не происходит, только Панси во сне снова и снова сжимает сердце, и оно начинает пищать песню, так что в конце концов кто-то из девчонок швыряет подушку, а потом и заглушающее заклятье. А Миллисент все равно не может уснуть. У нее во рту кисло и вязко, ее тошнит, потом ее рвет прямо на пол, и вдруг оказывается, что у нее жар, и кто-то успевает позвать мадам Помфри, прежде чем Миллисент погружается в тяжелый болезненный бред. Она проводит целую неделю в больничном крыле, где ее лечат от ангины с осложнениями, и за всю неделю никто не приходит ее навестить, никто, даже Луна.
***
Малфой кажется бледным и задумчивым, Панси говорит, что он невероятно скучный, и постоянно думает о каких-то своих вещах, и много о себе воображает, по крайней мере постоянно намекает, будто он служит Сами-Знаете-Кому, чуть ли не самый его приближенный слуга. Панси постоянно жалуется на Малфоя, а так как всем надоело это слушать, она жалуется Миллисент, и та не может сделать бесстрастное лицо, у нее просто не выходит, так что Панси усмехается: «Только не радуйся раньше времени, Милли, – я моего Дракона не брошу».
Миллисент не следит за Малфоем, нет, но она не может не заметить, какой он стал пришибленный и постоянно уходит с занятий; однажды Миллисент видит в приоткрытую дверь, как он сидит в пустом классе совершенно один и вертит перо в своих аристократичных пальцах. Солнце шпарит в окна, словно и не зима, и волосы Малфоя кажутся на просвет совсем уж сияющими, а под глазами тени. Миллисент глядит на него и думает о том, каким он кажется Панси, когда та смотрит на него. Неужели другим? Неужели не таким же? Что такого видит Панси, чего не может заметить Миллисент? И кто видит правду – она, Панси или вообще никто из них двоих? Малфой сидит, сгорбившись, погруженный в свои мысли, а потом он делает что-то дикое – он с размаху втыкает себе перо в руку, в тыльную сторону кисти; Миллисент плохо видно с ее наблюдательного пункта: вряд ли проткнул насквозь, но кровь хлещет сразу же, слишком темная, она пачкает перо, парту и открытую тетрадку, она капает с края стола, словно разлитые чернила. Малфой не произносит ни звука, он бесстрастно глядит, как течет кровь, и крутит потемневшее перо в пальцах.
***
Еще через неделю Малфоя забирают в больничное крыло. Поттер послал в него какое-то совсем ужасное заклинание. Говорят, у Малфоя вся грудная клетка разорвана. Много чего говорят разного. В слизеринской гостиной собрание. Решают, как отомстить Поттеру. Тут дело не только в Малфое – это непростительно, это переходит все границы: гриффиндорец напал на слизеринца, почти убил – и ему ничего за это не было. – Если бы это был кто угодно другой, не Поттер… – качает головой Забини. – За такое из школы должны исключать. – Ему ничего не сделают, он же любимчик директора. – Уверена, ему даже отработку не назначили! – Панси нервничает, выкручивает себе пальцы, ходит по гостиной. – Как я ненавижу этого мудака! – Надо его проучить, – говорит Крэбб, а Гойл удрученно кивает. Панси топает ногой. – Надо отдать Поттера Темному Лорду! Все молчат; это уже слишком. Элла крутит пальцем у виска. Панси неловко, она пинает стену, нахмурившись. Нотт предлагает отомстить Поттеру через его приятелей, заучку и нищего, – слишком уж рискованно рыпаться на Золотого Мальчика, за которого горой стоит директор. У всех на уме один вопрос: почему Снейп ничего не сделал? Единственный преподаватель, который еще хоть как-то пытался быть справедливым и наказывал Поттера, как обычного ученика. Только не в этот раз. Все расходятся поздно вечером, когда пламя в камине гаснет. Среди ночи Миллисент просыпается от шума: крики и смех в мальчишечьей спальне доносятся даже сюда. Панси в темноте пыхтит, натягивает юбку. – Кажется, мальчишки где-то раздобыли выпивку. И даже не позвали, уроды. Я собираюсь на эту вечеринку, ты со мной, Милли? Глаза у Панси в темноте блестят слишком сильно, словно у нее жар. Миллисент смотрит, как Панси прыгает на одной ноге, пытаясь найти вторую туфлю. Лезет под кровать, шуршит блузкой, обо что-то ударяется в темноте и сдавленно чертыхается. От соседней кровати несется сонное бормотание, из спальни мальчишек – новый взрыв смеха. Миллисент закрывает глаза, слышит, как тихонько скрипит дверь, когда Панси выходит. Она возвращается почти сразу же, испуганная, прислоняется к двери, подглядывая в замочную скважину. – Там Снейп, – шепчет, – ужасно злой. Чуть меня не заметил, уф… Наступает полная тишина. Спустя несколько секунд хлопает дверь мальчишечьей спальни, слышно, как профессор четким, быстрым шагом пересекает гостиную, с шуршанием отъезжает в сторону портрет. Панси тяжело дышит. Потом шуршит простыней, забираясь к себе в постель. Наутро мальчишки неестественно тихие и послушные. Они отказываются поведать, что сказал им Снейп. Прячут глаза и выглядят непривычно для слизеринцев – пристыженными. К Малфою в больничное крыло не пускают. Значит, там все действительно плохо. Крэбб и Гойл таскаются за Панси, как щенки, потерявшие хозяина. Сначала ее это раздражает, но потом она входит во вкус – срывает на них злость: они идеальные мальчики для битья, покорные и тупые. И вот уже Панси садится между ними в Большом зале и играет в Малфоя, презрительно морщась и царственно взмахивая рукой, когда Крэбб подкладывает ей еще пирога. Миллисент почти не смотрит туда, она ковыряет вилкой стол и думает, что волосы у Панси настолько же черные, как у Малфоя – белые. Миллисент думает о Малфое слишком часто. Она ненавидит его, ненавидит, что все крутится вокруг него, вечно все связано с высокомерным ублюдком, постоянно. Грейнджер тоже попадает в больничное крыло – кто-то подсыпал ей Жгучую пыль в тарелку, она сожгла себе желудок. Уизли дерется с Забини, с каждого факультета снимают по двадцать баллов и назначают обоим отработки. Снейп на сдвоенном уроке доводит двоих хаффлпаффок до слез. По дороге на ужин Миллисент замечает лежащую на полу в коридоре Лавгуд. Та разглядывает потолок, закинув руки за голову и скрестив ноги, развалилась прямо посередине коридора. Миллисент перешагивает через нее. Потом возвращается. – Что ты делаешь? – спрашивает. – Зеваю, – говорит Лавгуд и зевает. Потом молчит. Миллисент ждет, что Луна скажет что-нибудь еще. Но та не говорит. И Миллисент уходит. Ночью Миллисент снится, что Луна тоже остригла волосы, очень коротко.
